«Работы у физиков-теоретиков выше крыши – космологические данные идут потоком»

«Сочинение, к которому не готовился, сдал на 2»

– Сергей Владимирович, в вашей семье были ученые?

– Нет, мой отец был начальником цеха в казанском филиале ОКБ Миля, а мама всю жизнь проработала на разных должностях на Казанском вертолетном заводе – в орготделе, бухгалтером и т.д.

– А когда вы загорелись наукой?

– Наверное, это было в 9-м классе.

– И по окончании школы поступили на физфак КГУ?

– Я учился достаточно хорошо, а в то время была такая программа для абитуриентов: те, у кого средняя оценка в аттестате была выше 4,5 балла, при поступлении в вуз могли сдавать только один экзамен. Во все вузы, кроме московских. Но я поехал в МГУ, где конкурс был 14 человек на место. Письменную математику сдал на 4, физику на 5, устную математику тоже на 5, а вот сочинение, к которому не готовился, на 2. Вернулся в Казань, подал документы в КГУ, и меня с этими баллами сразу зачислили.

– На сайте вашей кафедры указано, что она единственная в стране с таким профилем. Она ведь уже тогда была такой уникальной, с учеными с мировым именем в составе?

– Да, там все правильно написано. Кафедра была создана в 1960 году Алексеем Зиновьевичем Петровым, портрет которого висит за вашей спиной. Для Казани и для университета это действительно уникальный человек. О нем не так много говорят, но все, кому надо, о нем знают. Например, он единственный в нашем университете лауреат Ленинской премии.

– Он получил ее, живя в Казани, или уже в Киеве?

– В Киеве (в 1972 году, через два года после переезда из Казани, - прим. Т-и). Но как ученый он состоялся в Казани. Не так много россиян в мировой науке, именами которых названы направления или какие-то термины. А «Классификация Петрова» – устоявшийся научный термин. То есть это был очень большой ученый и организатор. Я всегда говорю: человек создал кафедру и придал ей такой импульс, что она существует до сих пор. И сам удивляюсь – как я заведую такой кафедрой. Потому что очень сложно поддерживать это движение. А благодаря импульсу оно поддерживается, у кафедры есть студенты, она выполняет свои задачи.

– Она действительно единственная в своем роде в России?

– Да. В Советском Союзе это была единственная выпускающая кафедра по теории относительности и гравитации. Советская система высшего образования, как вы знаете, отличалась от нынешней, вместо бакалавриатов-магистратур был специалитет. И не все кафедры могли похвастаться специализацией. Наша могла.

Сейчас она тоже единственная в стране с таким названием, но поскольку система образования изменилась, нельзя сказать, что мы готовим специалистов по теории относительности и гравитации. Студенты приходят на нашу кафедру, пишут здесь дипломы, но это бакалавриат, то есть нечто общее. Магистратура у нас есть, но она совместная с кафедрой теоретической физики.

«Иногда приходится слышать — да зачем нужна эта математика, зачем нужна физика»

– То есть ваши выпускники потом занимаются более прикладными вещами?

– Наши выпускники работают в самых разных отраслях. Кафедра всегда отличалась очень серьезной математической подготовкой, и, как выясняется, это важно. Например, основатель и гендиректор известной фирмы «Эйдос», которая занимается робототехникой и симуляторами, выпускник нашей кафедры. Таких примеров можно привести очень много, даже в нефтянке они есть, не говоря уже о заведующих кафедрами, деканах факультетов, проректорах у нас в КФУ.

Я объясняю это именно тем, что на кафедре дается очень хорошая базовая подготовка. Иногда приходится слышать — да зачем нужна эта математика, зачем нужна физика. А это проявляется потом, когда выясняется, что хорошая базовая подготовка воспитывает как минимум стиль мышления и позволяет людям реализовываться в самых разных сферах.

Конечно, немало среди выпускников и тех, кто ушел в специальность и занимается, собственно, теорией относительности и гравитацией.

– Как звучит название вашей докторской диссертации?

– «Классические и квантовые поля в пространствах с нетривиальными топологической и причинной структурами». На самом деле, тема и кандидатской, и докторской диссертаций - это кротовые норы. Я долгое время ими занимался, сейчас отчасти продолжаю, но теперь это уже только одно из направлений.

– Я понимаю, что фильму «Интерстеллар» уже лет десять, но...

– Меня все спрашивают про фильм «Интерстеллар», и я всегда обещаю, что посмотрю.

– А, так вы не смотрели?

– Не смотрел. Но я знаю, что научным консультантом фильма был Кип Торн, который получил Нобелевскую премию за открытие гравитационных волн. И в целом это крупнейший специалист по гравитации и физике черных дыр и кротовых нор.

«Сейчас, когда астрономические, космологические данные идут потоком, работы у нас выше крыши»

– Вы в последнее время читали в общественных лекториях лекцию «Музыка небесных сфер», в которой говорили о развитии представлений человека о космосе, начиная от античности и до наших дней. А какие сейчас самые актуальные представления о строении Вселенной?

– Во-первых, космология в последние десятилетия, может быть, последние лет тридцать, превратилась из сугубо теоретической науки в такую, где теория, как и положено, поверяется наблюдениями. Это происходит благодаря развитию космических технологий, в том числе космических телескопов. Речь о знаменитом проекте «Планк» (астрономический спутник Европейского космического агентства, фактически космическая обсерватория, - прим. Т-и) и других телескопах.

Кстати, в КФУ на кафедре астрономии и космической геодезии есть профессор Ильфан Фяритович Бикмаев, который работает с академиком Рашидом Сюняевым. Последний руководит российско-германским проектом «Спектр-Рентген-Гамма». Это космический телескоп, работающий, как следует из названия, в рентгеновском диапазоне. И благодаря ему российская наука сейчас получает много информации и совершает большой вклад в мировую науку.

А если говорить о современных представлениях о Вселенной, то сегодня это стандартная космологическая Лямбда-CDM-модель, созданная на базе общей теории относительности Эйнштейна. Но проблема в том, что чем больше информации мы получаем из наблюдений и экспериментов, тем больше понимания того, что мы должны выходить за рамки готовой теории. Иногда это приводит к революционным изменениям, потому что появляется такое множество новых фактов, что это не укладывается в стандартную модель. И приходится ее либо отбрасывать, либо кардинально перестраивать.

Поэтому сейчас, когда астрономические, космологические данные идут потоком, работы у нас выше крыши. И когда меня спрашивают – а чем вы, теоретики, занимаетесь, я отвечаю, что нашей кафедры просто не хватает на все. Ну, в общем-то, и не должно хватать на все, все равно должна быть какая-то специализация, более-менее узкие направления.

«Без наукометрии все-таки никуда. Надо понимать, какое место ты занимаешь в цехе ученых»

– Вы хорошо цитируемый ученый, и у кого, как не у вас, спросить о наукометрии, которую, кажется, принимают не все в научном сообществе. Как она сейчас выглядит?

– Без наукометрии все-таки никуда. Надо понимать, какое место ты занимаешь в цехе ученых по гамбургскому счету. И таким критерием служит цитируемость твоих статей в научных журналах.

Есть и более тонкий параметр, связанный с цитированием, — индекс Хирша. Он строится очень просто. Допустим, ты опубликовал 100 статей в 100 журналах, и на 10 из этих статей сослались больше, чем 10 раз. В этом случае твой индекс Хирша 10.

– У вас какой индекс Хирша?

– 24-25.

– То есть у вас есть 25 статей, на которые сослались больше, чем 25 раз? Это же прилично для Казанского университета? А каково общее число ссылок на ваши работы?

– Сейчас, наверное, под три тысячи.

– А что это за рейтинг, где вы попали в пятерку самых цитируемых ученых КФУ?

– Есть такое нидерландское издательство Elsevier, оно специализируется на издании научных журналов по разным областям физики и не только физики. И вот в прошлом году группа их специалистов провела глобальное наукометрическое исследование по своим научно выверенным критериям. Там учитывались разные параметры, не только индекс Хирша.

Потом они выложили исследование в свободный доступ, это как бы научная статья в виде тяжелых экселевских таблиц, в которых, по-моему, 20 тысяч строчек с именами ученых. Среди них пять ученых Казанского университета, в том числе и я.

«Наверное, феномен в том, что люди захотели услышать поэзию, которая поется»

– Перейдем к авторской песне. Как вы в ней оказались?

– После поступления в КГУ я 1 сентября пришел в главное здание и увидел объявление, что тем, кто поступил, надо явиться в такую-то аудиторию. Явился, не подозревая никакого подвоха, и оказалось, что капелла университета проводит набор в свой очередной состав. Я записался, и все мое студенческое время прошло в рамках капеллы. На гитаре я начал играть раньше, пел, как положено, какие-то дворовые песни в подъезде. А к авторской песне пришел благодаря капелле и тем песням, которые там пелись.

На самом деле, это не совсем стандартный путь, потому что в то время в Казани при КГУ существовал, например, знаменитый клуб авторской песни «Апрель», которым руководил Стас Аршинов. Вообще в казанской авторской песне была очень бурная жизнь. С корифеями казанской авторской песни того времени я познакомился уже позже, а тогда шел параллельным путем.

– А почему, как вы думаете, именно в СССР, а потом и в России авторская песня стала таким феноменом? Что есть такого в нашем человеке, что ему это отзывается?

– Сложный вопрос. Очень трудно объяснить этот феномен... Булат Окуджава, например, тоже до конца его не понимал. Он говорил так: «Я писал стихи, вдруг стал их напевать, всем это неожиданно понравилось, и меня стали приглашать выступать».

Наверное, феномен заключается в том, что люди захотели услышать поэзию (именно поэзию), которая поется. Мне кажется, это главное. Это достаточно банальная мысль, что в авторской песне очень важно слово. И это слишком упрощенное ее понимание, потому что сам я ценю в ней и мелодическую основу. Песня становится песней, когда там появляется музыка.

В то же время в песне должно быть слово. Не просто песенный текст, а слово. Сейчас мы в компаниях с удовольствием поем советскую эстраду 50-60-70-х годов, есть люди, которые очень хорошо это делают. И иногда слышно, что это просто какая-то красивая поделка, которая очень красиво поется, не более того. А если ты хочешь сказать что-то о любви, о жизни, о смерти, о том, какой красивый закат, как здорово сидеть у костра, требуются уже какие-то другие слова.

«Казань – очень значимая точка на карте авторской песни»

– А Казань и, может быть, Набережные Челны — это значимые, как раньше говорили, точки на карте российской авторской песни?

– Очень значимые. Про Набережные Челны я знаю меньше, хотя недавно там у нас был концерт в рамках проекта «Среда для души», руководителем которого является замечательный поэт и автор песен Ольга Кузьмичева-Дробышевская. Знаю, что в Челнах есть клуб имени Владимира Высоцкого, мы знакомы с его председателем, там идет очень интересная жизнь.

А Казань действительно очень значимая точка. И так получилось, что авторская песня здесь развивалась своим путем. Во-первых, в Казани помимо замечательных исполнителей замечательные композиторы. Правда, говорить про бардов «композиторы» немного странно, некоторые даже нот не знают. Хотя в нашем бардовском движении есть очень уважаемый автор Виталий Харисов, и он заместитель председателя Союза композиторов Татарстана, профессор консерватории, профессиональный музыкант. И у него как раз песни на стихи и поэтов Серебряного века, и Пабло Неруды, и казанских поэтов-бардов, и каких только песен нет.

То есть Казань отличалась и отличается высокой музыкальностью и уровнем инструментального исполнения. Все это создало такую атмосферу, что наш город отличается музыкальной, инструментальной красивой песней.

– А кто, по-вашему, самый интересный мелодист из казанских бардов?

– Вопрос некорректный. В области творчества, а авторская песня — это, без сомнения, творческий жанр, сравнение типа лучше-хуже неуместно. Давайте я просто назову несколько имен казанских бардов, известных по всей России: Валерий Боков, Владимир Муравьев, Сергей Бальцер, Дмитрий Бикчентаев, Виталий Харисов, Эльмира Галеева, Юлия Зиганшина, ансамбль «Уленшпигель» (Луиза и Валерий Леонтьевы, Света Первакова), Екатерина Болдырева — их целое созвездие, на самом деле.

«Дело не в рэпе. Просто у молодежи другая жизнь»

– Ваши студенты знают, что у вас есть такое мощное хобби?

– Знают, хотя я не афиширую его в университете.

– И как нынешние студенты, которым, как кажется со стороны, интересен только рэп, то есть речитатив вообще без мелодии, воспринимают такую музыку?

– Знаете, в прошлом году мы делали совместный концерт на три ансамбля в КЦ «Московский» с московскими друзьями – трио «Капитанские дочки», и ульяновским другом Александром Додосовым, который просто невероятный гений. И поскольку в КЦ «Московский» 416 мест, я подумал, что будет как-то нехорошо, если к моим друзьям придут 20 человек. И сказал студентам-астрономам: вот, ребята, так и так, может быть, вы подойдете, можно будет пройти по «Пушкинской карте». Так вот, они пришли в большом количестве, и им очень понравилось!

На самом деле, дело не в рэпе, просто у них другая жизнь. Когда мы начинали, все наше окружение в авторской песне было молодым. Сейчас ее слушают те же самые люди, соответственно, они, к сожалению, уже в возрасте. Но это не означает, что молодым людям не нравится авторская песня. Когда они попадают на концерты, они абсолютно ее воспринимают.

Но силой никого не заставишь, понимаете? Тогда была потребность в авторской песне, сейчас потребность другая, вот и все.

– Есть мнение, что среди физиков, в том числе релятивистов, в силу самого предмета, которым они занимаются, немалый процент верующих в Бога. У вас как с этим?

– Процент не назову, но могу сказать, что знаю воцерковленных ученых, которые прекрасно сочетают научное знание и веру.

Мне близок пример моего старшего коллеги академика Алексея Старобинского — крупнейшего космолога, который был в шорт-листе Нобелевской премии и который, к сожалению, скончался в декабре прошлого года. Наверное, он был неверующий, не могу сказать точно, но он очень уважал другие точки зрения и искал точки соприкосновения с ними. В рамках Российского православного университета существовал дискуссионный клуб, в котором он участвовал. И на панихиде проректор этого университета говорил с большой теплотой, что академик Старобинский не уходил ни от каких вопросов, наоборот, делал дискуссию наполненной, плодотворной, искал точки соприкосновения между наукой и верой.

Но, повторю, есть и верующие среди ученых. В Москве живет мой коллега, друг, ровесник, мы периодически пересекаемся на конференциях. И вот он даже служит в одной из московских церквей. Не священником, конечно, просто ходит на службы, участвует в жизни церкви. И это не мешает ему быть хорошим физиком-теоретиком.