Премьер Большого театра Денис Родькин: «Искусство не всегда должно развлекать»

«Альметьевск – это наше четвертое выступление»

Денис, в Альметьевск вы приехали вместе с коллегами, с концертной программой «Денис Родькин и друзья». Что для вас значит этот проект?

Прежде всего, это расширение собственного репертуара, так как многие вещи и я, и другие артисты в театре не делаем. Допустим, в Альметьевске концерт открывало адажио из балета на музыку Александра Глазунова «Раймонда», который я сам редко очень танцую. Да и тот же «Корсар», в па-де-де из которого мы вышли вместе с Элеонорой Севенард, тоже не часто идет в Большом. К тому же к классике в этих программах мы всегда добавляем и современный танец. Такие соло – это и некое собственное развитие, попытка попробовать что-то новое, иначе поработать с телом. Так что этот проект – это чисто для интереса.

Кроме того, в нем я сам себе хозяин. Надо мной не стоит руководитель, который мне рассказывает, что бы он хотел, чтобы я сделал. Допустим, я не хочу танцевать какой-то балет, но меня ставят в расписание, потому что это моя работа, потому что так надо. А в такой вот антрепризе у нас с друзьями полная свобода творчества. И мы делаем, в хорошем смысле, что захотим. Но мы еще отрабатываем подходы. Первая программа состоялась в 2020 году, это было в Греции на открытой площадке. На небольшой сцене, в античных декорациях, что создавало тогда незабываемый антураж, придавало сил. А в прошлом году мы ездили с проектом в Новосибирск и Красноярск. Получается, Альметьевск – это наше четвертое выступление.

И как вам здесь?

Публика очень понравилась. Я, честно, даже не ожидал, что нас так примут, что зрители все поймут, что останутся настолько довольны. Всегда есть опасения, что программа не «зайдет». Помню, в Нью-Йорке я выступал, и там сложилось ощущение, что публика собралась «для галочки», просто потому, что по какой-то причине на концерт им надо было сходить. В России мы с таким никогда не сталкивались. Здесь люди всегда готовы увидеть балет. Конечно, эта энергетика передается и на сцену. И в Альметьевске мы ее почувствовали.

Трудно ли было танцевать на столь специфической сцене? Все-таки Дом культуры «Нефтьче» – это не привычные для вас театральные подмостки…

Сложно, конечно, но, знаете, профессиональный артист на то и профессионал, что сможет танцевать даже на самой маленькой сцене. Конечно, мы все привыкли к театрам, в Большом так вообще сцена огромная, есть где развернуться. В Альметьевске, не буду скрывать, всем нам пришлось приспосабливаться. С точки зрения дыхания танцевать в таком ограниченном пространстве легче. Но с точки зрения подхода к прыжку – сложнее, потому что хочется разбежаться, чтобы взлететь, но... В этом себя приходилось ограничивать. Но отмечу и положительный момент – мы оказались ближе к зрителю, нас с ним не разделяла оркестровая яма. И все наши эмоции были как на ладони. Поэтому и контакт получился более близкий.

А то, что танцевать пришлось под фонограмму, не мешало?

Напротив, когда танцуешь под запись, ты точно знаешь темп. Конечно, выступать с симфоническим оркестром – это было бы прекрасно, но это финансовые затраты. Приходится идти на некоторые жертвы, отказываться от живой музыки. Но стараемся это компенсировать силой танца.

«Порой нужно, чтобы что-то резануло в душе»

С подобными проектами ранее многие звезды балета гастролировали, тот же Рудольф Нуриев…

Да, это не новация. Были такие программы и у Александра Годунова в США, и сейчас у многих артистов за рубежом есть подобные проекты. Просто это самое оптимальное название для гала-концерта, в котором я танцую большинство номеров, а коллеги меня поддерживают. Программы мы пока формируем во многом случайно. Обсуждаем с ребятами, кому и что хотелось бы станцевать. И на этом уже выстраиваем набор номеров. И, конечно же, стараемся скомпоновать все так, чтобы в некоторых местах было больше актерской игры, а в других – техники, трюков, прыжков. Чтобы все выглядело логично, чтобы получился мини-спектакль такой.

Стараемся начинать с чего-то лирического, а уже потом выкладывать козыри, которых зрители обычно ждут. Чтобы и публике помочь включиться, и самим размяться. Поэтому вот в Альметьевске первое отделение открывало адажио из «Раймонды», а второе – из «Ромео и Джульетты». Потом уже шли па-де-де из «Арлекинады», «Лебединого озера», «Корсара». А между бессмертной классикой мы вставляем и современный танец. Стараемся включать в программу и легкие, и драматические номера.

Да, это было заметно. Зал плакал, когда Игорь Горелкин и Анастасия Винокур из Большого показали известную миниатюру на «Романс» Свиридова.

Да, мне показалось, что публике этот номер точно будет интересен, хотя мы его в самый последний момент включили в программу, даже в печатные буклеты не успели добавить. Это очень известная миниатюра, поставленная хореографом Дмитрием Брянцевым еще в 1980-х в Кировском, ныне Мариинском театре, многие артисты с тех пор ее танцевали. Музыка хорошая, и сюжет там такой, сейчас очень близкий всем нам. Дело даже не в том, что смотрится все это актуально. Для нашей страны такая тема всегда будет близка, ведь и во Вторую мировую войну столько потерь было. За границей вряд ли это поймут, а наши зрители всегда остро чувствуют…

Тем более по-разному можно трактовать и сюжет. Возможно, жене снится муж, погибший на фронте, к ней приходит его тень. А может, ей снится еще живой муж, просто не известно, вернется он или нет. Каждый зритель посмотрит на этот номер своими глазами. Знаете, искусство не всегда должно быть веселым, не всегда должно развлекать. Порой нужно, чтобы что-то прямо резануло в душе. Понятно, что по силе эмоционального воздействия такие миниатюры произведут не тот эффект, что трюковый номер из «Корсара».

У вас тоже был сольный выход, причем в номере, который для вас поставил артист Татарского театра имени Мусы Джалиля Алессандро Каггеджи. Как у вас с ним сложилось сотрудничество?

Я давно наблюдал за его творчеством, мне нравилось, как он ставит спектакли, он всегда очень музыкально это делает. И очень ответственно относится к своей работе, что, конечно, сильно подкупает в нем. Как-то попросил его что-нибудь для меня поставить. И Саша тогда с ходу ответил: «Да, у меня уже есть на твой счет идеи». То есть он видит артиста и сразу понимает, что ему подойдет. Так в принципе и родился номер The Man I Love («Мужчина, которого я люблю», – прим. Т-и) на музыку Джорджа Гершвина. У меня были вчера сомнения, что зрители в Альметьевске поймут, о чем эта миниатюра. Все-таки тема, знаете, далекая – про Нью-Йорк. Но я ошибался: зрителям все очень понравилось. Лишний раз убедился, что публика в нашей стране очень хорошо понимает балет. И чувствует это искусство душой.

Еще бы они не поняли, вы там во всей красе блеснули, в том числе показав и свои коронные высокие прыжки…

Куда ж без этого! Но вообще, когда меня Саша тогда спросил, что я хочу, я ему ответил – хочу степ. Он сначала даже подумал, что я шучу. Но дело в том, что я в детстве занимался степом и по сей день помню некоторые движения. Смешно признаться – на гитаре тоже учился играть, но вообще ничего не смогу сейчас на струнах исполнить. А вот степ – это как езда на велосипеде, получается, не забывается. А Саша, так получилось, тоже занимался этим видом танца. Вот такое получилось совпадение. И в номере есть элементы и степа, и балетных прыжков. Ну, такой модерн. С отсылками еще и к Майклу Джексону.

«В классике сразу видно, что что-то пошло не так»

Вы – премьер Большого театра, то есть, прежде всего, артист классического балета. Где для вас проходит водораздел между классикой и современным танцем?

В современном балете больше свободы: если что-то и не выйдет, то зритель может и не понять. Всегда это можно будет как-то обыграть, выгодно подать. В классике так не получится, там сразу видно, что что-то пошло не так. Потому что классика – это абсолютно четкие каноны, это пять позиций, которые уже устоялись веками. Зрителя не обманешь. Это, конечно, не значит, что в таких спектаклях ничего нельзя менять, но в классике это делать сложнее. Там всегда нужно находить баланс между сохранением наследия и новаторством. В современном же танце можно в любой момент что-то от себя добавить. И, кстати, в миниатюре The Man I Love я очень много своего вставил, и Саша против не был, он даже поддерживал в этом, говорил, что так лучше, потому что я так чувствую. Этим, наверное, и отличается современная хореография от классики.

А если говорить про образы. В классике понятно: если вы Ромео, то это одно, а если Спартак – другое. А в современном балете – как зрителям передать ту идею, которую вы хотите донести танцевальным языком?

Это все обговаривается с хореографом. Отталкиваемся всегда от музыки, от костюма, от хореографии. И, знаете, образ со временем как-то сам по себе рождается. Вот для этого номера мы решили, что я буду в черном: рубашка, брюки, шляпа, потому что это стильно, красиво. И так родился образ, что будто бы я вышел из бара где-то на Манхэттене и понял, что как бы недобрал. И на этой идее рождается такой вот свободный, вальяжный даже танец... Номер же и называется «Мужчина, которого я люблю». Он про утреннее счастье, про свободу. Зрители это понимают. И поэтому в том числе им такие эксперименты и нравятся.

И все же, согласитесь, классику зрители в массе своей понимают больше.

Потому что балеты классического наследия сюжетно реально проще для восприятия зрителей. Кроме того, классика – это то, что устоялось за века, это преемственность поколений, традиций, культурный код. Даже те зрители, которые никогда не видели ни одного балета, с ходу включаются.

Вот у меня папа, например, вообще никогда не ходил на такие спектакли – до того момента, пока я не стал работать в Большом театре. Помню, он в первый раз пришел на «Спартак» и остался в неимоверном восторге. Потом полюбил и «Лебединое озеро», хотя ему этот балет всегда казался очень скучным, и даже «Спящую красавицу»! И, мне кажется, это просто где-то в подкорке у русского человека сидит. Да и не только у русского. Наш балет во всем мире сразу понимают. Я один раз приехал в Чили, и меня познакомили с выдающейся балериной, на которую были поставлены балеты «Онегин» и «Дама с камелиями» – Марсией Хайде. Я про нее знал, а она меня видела в первый раз. Но сразу мне заявила: «По тебе издалека видно, что ты из Большого театра».

У современного балета в России, получается, нет шансов?

Шансы всегда есть. Просто надо понимать, что современный балет, скажем, в той же Голландии танцуют лучше, потому что они этим веками занимаются. И там прямо модерново-модерновый балет такой. У России есть очень большой потенциал, и если мы начнем делать на этом акцент, то тоже сможем добиться успехов. Большой театр, скажем, не беден современной хореографией. Постоянно ставят какие-то новые спектакли. Не все удачно получается, но тренд очевиден – поддерживать классику и расширять современный репертуар. Однако наша главная сила – это все-таки классический танец. В таких балетах, я уверен, русским танцовщикам, точнее, артистам русской школы, просто нет равных.

«Люблю, когда балеты плохо заканчиваются»

Денис, вы как приглашенный солист ведь и по разным театрам ездите.

Да, спектакли надо танцевать регулярно. Потому что такие гала-концерты, они немного, скажем так, «разбалтывают» тело танцовщика. А спектакли классического репертуара и штатная работа в театре – они помогают «собрать» тело обратно.

В Казань на Нуриевский фестиваль вас ждать в этом году?

Нет, в этом году не позвали. Я много раз приезжал танцевать в Казань, надоел, видимо.

Странно. Кстати, в нашем театре вам обычно доставалась партия Зигфрида в «Лебедином озере». Но в версии «по Сергееву». А в Большом вы танцуете вариант Григоровича. Какой балет сложнее для вас?

Вы знаете, версию, которая базируется на хореографии Константина Сергеева, как ни трудно будет вам в это поверить, танцевать сложнее. Потому что у Зигфрида там по факту «пешеходная» роль – заканчивается первый акт, а я еще не разогрелся. Вроде та же музыка, а тело не работает так, как привыкло. Версия Юрия Николаевича Григоровича, как и все его балеты, с точки зрения мужского танца намного более сложная.

Кстати, вам какой финал в «Лебедином» ближе?

Я вообще люблю, когда балеты плохо заканчиваются. Потому что надоел вот этот вечный голливудский хеппи-энд. Балет должен быть ближе к людям, а в реальной жизни не все и не всегда может складываться идеально. Такое вообще, как мне кажется, большая редкость. Много в жизни случается разочарований, многим человек оказывается недоволен. И после театра тоже должно оставаться какое-то послевкусие. Надо, чтобы люди задумывались о чем-то важном. Балеты – они же не только развлекать должны, они должны порождать какие-то эмоции, чувства, мысли. Вот как та же миниатюра на «Романс» Свиридова.

«Зрители сами себя таким образом обделяют»

Одна из главных бед давно – это мобильные телефоны, которые некоторые зрители почему-то не отключают. Вас такие звуки отвлекают?

Меня нет. Честно говоря, когда я танцую, меня вообще ничего не отвлекает. Я не слышу никаких посторонних звуков, хотя, может, научился на них не реагировать, не знаю, не задумывался. Мне кажется, что мобильные телефоны в первую очередь могут отвлекать и мешать самим зрителям. Тем, кто пришел насладиться красивым зрелищем, отключиться от всего, попасть в ту волшебную сказку, что на сцене происходит. И если в эту сказку будет врываться звонок со смартфона… Думаю, люди сами себя таким образом обделяют. Ведь сила любого живого представления – в полном контакте артистов со зрительным залом. Артистам же такое помешать не может, мы слишком погружаемся в музыку, в танец, мы так этим увлечены, что и не смотрим, что происходит за сценой.

А когда вас еще и снимают постоянно из зала – это вы как воспринимаете?

Ну, когда в конце спектакля снимают – это приятно даже. Честно скажу, с одной стороны, нам всем не нравится, когда с разных мест снимают на телефоны. С другой, порой бывает интересно самим на себя посмотреть со стороны, с ракурса, о котором и не задумывался. Хотя чаще бывает, что какой-нибудь зритель с третьего яруса снимет тебя на дрожащую камеру, и начинается в комментариях поток критики, что, ой, как он плохо танцует!

Какие планы на будущее? Куда с программой «Денис Родькин и друзья» собираетесь?

Планов много. Хотелось бы, конечно, и за границу съездить. И, надеюсь, и Кипр получится, и Турция. Хотя сейчас по понятным причинам многие возможности закрылись. Меня удивляет, что все эти новоиспеченные ограничения больше действуют на балетных артистов. Оперные коллеги – как ездили по европейским театрам, так и ездят. А нам почему-то отказывают. Недавно приглашали в Корею, но в итоге отказали, сославшись на страх каких-то провокаций. Как-то это все некрасиво выглядит. Они же все называют себя демократами, а такие вот решения не очень-то вписываются в демократию. Ну ничего, будем по России больше ездить. Это не менее интересно. Наши люди всегда ждут балет, всегда готовы его смотреть и наслаждаться.

Вы в одном из интервью сказали, что век балетного артиста очень короткий, все может закончиться буквально в один день…

Да, в балете все может закончиться в одну секунду. На мой взгляд, просто не надо думать о том, что может случиться что-то плохое. Прозвучит банально, но надо всегда сохранять позитивный настрой. По себе знаю: у меня всегда травмы происходили тогда, когда я был в негативном настроении. Поэтому только хорошее настроение, когда все, что бы ты ни делал, поможет тебе сохранить здоровье и психологическую стабильность. Конечно, надо всегда задумываться о будущем, подстилать соломку, так сказать. В нашем случае – это хорошо разогреваться, следить за своим здоровьем, за тем, чтобы мышцы всегда расслаблялись. А в более долгосрочном плане – ну я, например, получил дополнительное высшее образование. Хотя о том, чем займусь после сцены, не задумываюсь особо. Мне всего 32 года, есть еще время.

Последнее. Недавно весь мир отметил 85-летие Нуриева. Для татар это знаковая фигура. Вы чему-то у него научились?

Многие поколения выросли на его записях. И у меня было много видеокассет с выступлениями Нуриева. Мой папа, который вообще никак не увлекался балетом, тоже знал про этого человека, понимал, что это гениальная личность. Рудольф Хаметович был артистом с большим темпераментом, что очень важно для сцены. Он татарин, и это в крови, мне кажется, у него просто было. Кроме того, его стремление развиваться, оставаться свободным – это мне в нем очень нравилось. Говорят, что он был достаточно сложным человеком, но что касается своей профессии, думаю, он большой пример для подражания всем артистам балета.

Если говорить про технику, то у него была очень интересная манера на сцене. Какая-то в хорошем смысле животная дикость. Для танцовщика это важная черта. Этому у него можно поучиться. Понятное дело, что в шпагат он, как позже Николай Максимович Цискаридзе, не мог прыгнуть... Но он брал энергетикой. Время, конечно, тогда было другое. Но я иногда и сегодня смотрю его записи, допустим, «Спящую красавицу», и мне очень импонирует его игра в этом спектакле.

Знаете, сейчас у артистов есть проблема с амплуа. Многие танцовщики, на мой взгляд, танцуют иногда партии, которые им не подходят. Во времена того же Григоровича такого бы не могло случиться. Но в то же время раньше у артистов не было и такого количества спектаклей. Поколение, которое было до нас, и те, что намного старше, нам говорили, что они столько никогда не танцевали. Действительно, в театрах сейчас часто идет такое фабричное производство спектаклей. И тут уже, конечно, каждый танцовщик должен брать инициативу в свои руки. И к каждому выходу на сцену готовиться так, как будто он последний.

Читайте также:

«Учим чистоте танца»: репортаж из замка Спящей красавицы, которым управляет Цискаридзе