Пианист Альберт Сайфуллин: «Почему мне так близок Китай? Потому что я советский человек»

В интервью порталу «Миллиард.Татар» Альберт Гансович рассказал, почему он не остался в Европе, чему стоит поучиться у китайцев, как его воспитывал отец и в чем главный секрет татарской песни.

«До пяти лет почти не разговаривал. Все думали, что я аутист»

– Альберт, как складывались ваши отношения с музыкальной школой?

– До пяти лет я почти не разговаривал, все думали, что я аутист. Вспоминаю эти утренники, где дети бегали зайчиками, – мне это казалось полной ерундой. Я был достаточно замкнутым, мне не нравилось все это шоу.

В шесть лет мама отдала меня в 8-ю музыкальную школу в Казани. Папа был тогда на гастролях. Меня взяли, сказали, что слух хороший, рука большая. Почему-то считается, что у пианиста должна быть большая ладонь, хотя на самом деле это неважно. Марта Аргерих занимает сегодня первые строчки рейтинга пианистов, а пальцы у нее небольшие. Мой девятилетний ученик в Китае своей маленькой ручкой достает все и играет сонаты. Играется ведь не пальцами, а головой и сердцем. Большая растяжка – это для обывателей.

В общем, меня приняли в школу и спросили, кем я хочу стать. Я хотел быть пианистом и органистом. Кстати, потом я все-таки сыграл на органе в нашем казанском костеле на католическое Рождество. Так что в музыкальную школу я ходил с удовольствием.

– На органе играть сложнее?

– Орган – духовой инструмент, фортепиано – молоточковый. На рояле имеются педали, с помощью которых можно увеличивать амплитуду звука, на органе это невозможно. Каждый орган уникален, там можно руками выдвигать рычаги и нужно уметь правильно подобрать звук.

Проблема даже не в мастерстве, а в том, что люди, которые хотят стать профессионалами в игре на рояле или органе, мало развиваются, не читают книг, не смотрят хорошие фильмы, занимаются в рамках учебной программы. Музыкант должен быть всесторонне развитым. А мещанские определения типа «гениальный» и «мастеровитый» не имеют отношения к настоящему искусству.

– А что имеет отношение к настоящему искусству?

– Простота, естество. К этой простоте нужно прийти. Нет ничего сильнее тишины и в поэзии, и в живописи, и в музыке особенно. Должна быть энергия, мощь. Если в тебе не наработан материал человеческий и тебе нечего сказать, то будет ложный пафос, выпендреж. Надо повышать внутреннюю культуру. Сейчас время разного рода шоу, красивостей, костюмов. В классических концертах делается вот эта анимация, присутствует некая аффектация, театральщина. Во времена Горовица и Рубинштейна слушали именно музыку. Внешность у Рихтера была очень скромной, красотой он не блистал, но люди ходили не на внешность, а на человека.

Люди сейчас больше исполняют – хотят показать свой голос, взять высокую ноту, громко играют Рахманинова. И не понимают, что подача должна идти изнутри. Надо просто делать свое дело, как умели великие. Часто в наши дни человек имеет звания, статусы, а дать, по сути, ничего не может. Есть такое звание – заслуженный работник культуры. Нельзя работать в культуре. Это образ жизни – человек культуры, артист.

«Отец говорил: «Сегодня очень много татарских исполнителей, которые поют русскую и американскую музыку на татарском»

– Какие у вас были отношения с отцом?

– У нас не было никаких разногласий. Он занимался народным творчеством, а я – академист. Отец – абсолютно простой человек, уроженец Бавлов. Бавлы раньше считались чуть ли не деревней. Он мало говорил, но я при нем боялся что-то лишнее сказать, трепетал.

Обычно дети недооценивают своих родителей, а я очень хорошо понимал масштаб этого человека. Написать симфонию трудно, но гораздо труднее составить мелодию из трех нот так, чтобы она у всех звучала в ушах. Отец как раз сумел это сделать. Спроси у любого человека среднего поколения, кто такой Ганс Сайфуллин, назовут сразу его «Туган авылым урамы», «Акбуз атым», «Җәйге урман». И это настоящая народная слава.

Рустем абый Яхин такой же, хотя более масштабный. Он татарский мелодист, таких я больше пока не слышал. Некоторые плачут от собственной музыки, а он был очень скромным человеком. Даже если бы он написал одну только «Сандугач», этого было бы достаточно. Когда мне было 16 лет, Рустем абый попросил меня записать это его произведение. Я тогда просто, не оценивая, сыграл, а теперь, когда эту запись слушают, мне часто говорят, что это звучит по-татарски, «моң бар» (есть мон, – прим. ред.). Я тогда этого не понимал, но, видимо, это в крови.

Вообще фортепианной татарской музыки очень мало, скрипичного диска тоже до сих пор нет. Мы с Джамилем Шарифуллиным, первой скрипкой оперного театра, хотели записать такой диск, но все как-то руки не доходят, да и финансирования нет. Это же не нам надо, это нужно государству. Должно быть нужно. Часто деньги выделяются на отдельные мероприятия, а системы нет. У меня душа болит за это.

– Занимался ли отец вашим воспитанием?

– Воспитанием как таковым – нет, не занимался. Просто помогал мне развиваться своей личностью и внутренним состоянием. Он никогда не заставлял что-то делать, никогда не проявлял насилия. Воздействовал своим внутренним миром, не все так могут. Знаете, чем громче кричат на детей, тем меньше их дети слышат, ведь до 12 лет перепонки у них не до конца развиты, поэтому они сами кричат все время. Чтобы достучаться, надо попасть в поле зрения и говорить спокойным голосом. Детям, кстати, противопоказана суета конкурсов.

Мне в этом смысле с отцом повезло. Внутренняя энергетическая сила, которая в нем была, заставляла меня идти вперед. К нам приходили люди, Усман Альмеев например, и хвалили отца, говорили, какой он замечательный баянист, блестящий аккомпаниатор, и у него есть сложные произведения, которые он сам сочинил. Если будет возможность, я постараюсь их озвучить для широкого круга слушателей.

Прежде всего, конечно, он был баянистом, а когда стал стареть, начал сочинять. В 1976 году отец стал первым инструменталистом на эстраде, получившим звание заслуженного артиста. До этого его присуждали только танцорам и певцам.

– В чем, по-вашему, секрет татарской песни?

– Тридцать-сорок лет назад было такое решающее понятие «моң». Если его не было, народ не ходил, не слушал, и артисты тебя не уважали. Образование вообще не имело значения. Отец незадолго до смерти говорил: «Сегодня очень много татарских исполнителей, которые поют русскую и американскую музыку на татарском языке». И эта тенденция, к сожалению, сегодня развивается. Надо все-таки разграничивать татарское народное звучание и современное эстрадное. Нужно вовремя остановиться и понять, что народу нужен моң.

К счастью, есть еще такие исполнители. Мингол Галеев, допустим, как-то пришел на творческую встречу в потертом костюмчике и начал петь. У меня побежали мурашки по телу и слезы потекли. Я почувствовал такую глубину! И не в голосе дело, а в том, как он это делал. Воплощая суть древнего татарского наследия.

«Левая рука — не аккомпанемент, она равноценна правой»

– Кого из своих учителей вспоминаете с теплотой?

– В спецшколе при консерватории моим педагогом была Марина Васильевна Сухаренко – личность незаурядная. Она не гладила меня по головке и при этом что она только не делала, чтобы я понял. И танцевала, и показывала, и так играла, и так. Хотя была достаточно жесткой.

Потом в консерватории были Виктор Александрович Столов, Гузель Кабировна Абдуллина, я очень любил этих людей, они очень многое мне дали. К сожалению, их нет сегодня. Когда я поехал учиться в Австрию на концертном отделении и потом на педагогическом, моим основным педагогом был Томас Дуйс, немец, он долгое время был ректором института Гете в Германии. Прекрасный пианист, но он был молод, ему было 39, а мне чуть больше 20. И когда я потом пришел к Александру Игоревичу Сацу, это племянник Натальи Николаевны Сац (детский театр в Москве), он сказал: «Вас учили играть на рояле, а я вас от рояля научу играть». Вот он всегда говорил, что Сергей Васильевич Рахманинов брал не беглостью пальцев, а внутренним состоянием.

Мне повезло просто общаться с такими великими людьми. Это тоже обучение. В советское время была довольно жесткая система, и я считаю, что это правильно.

– А вы жесткий педагог?

– В творческой профессии жесткий педагог – это благо. Потому что профессионал должен иметь иммунитет к критике и уметь работать над ошибками. Надо учиться правильно воспринимать жесткость, чтобы развиваться, иначе ничего не получится. На мастер-классах наше ремесло я часто сравниваю с восточными единоборствами. Если сделать удар неправильно, то можно сломать руку. В игре на инструменте неверная постановка руки может испортить музыку.

Чтобы играть на рояле, нужно, чтобы работали оба полушария, и правая, и левая рука. Левая рука – это не аккомпанемент, она равноценна правой, на самом деле. Иногда говорят, что инструмент должен звучать, как голос, а на самом деле – наоборот. И у всякого исполнения, вокального или на инструменте, важна форма подачи, пресловутые экспозиция, разработка, реприза.

Я на международных конкурсах сижу в жюри и вижу, сколько детей, которые поют лучше народных артистов, но все на одной позиции. А не дай Бог скажешь что-нибудь – будешь врагом номер один. Помню, в детстве, когда я играл Моцарта, Ильгам Шакиров меня остановил, говорит: ты неправильно играешь. Откуда, говорю, ты можешь знать это, ты вокалист, а я пианист. Он обиделся: «Я не вокалист, я певец. Петь надо». Не в высоких нотах дело, не в технике игры, а в содержании. Громко-то все умеют петь, тихо не умеют.

– Как в вас самом появилось это ощущение мастерства?

– В детстве я просто играл громко и быстро, как все. Я очень долго искал звук, форму. Не получалось. И когда у меня ушли мама, папа и я прошел через личные переживания, в какой-то момент вдруг понял, что вообще не надо играть. Просто сядь, сконцентрируйся, как в молитве, и играй.

Конечно, сначала надо наработать мастерство. Несмотря на то что мне 56 лет, вот это ощущение, что я это сделал, пришло ко мне в концертном зале в Лояне. Сначала выступала известная китайская пианистка. Статусная. Хорошо играла. А в зале три хлопка. Потом был мой концерт. И меня потом не отпускали! Ор, крик, визг! Я подумал: наконец-то Всевышний что-то дал. Раньше, конечно, тоже случалось, но по молодости это для тебя может быть не так важно. В моем возрасте это дорогого стоит.

«В Казани нет ни одного ресторана, где я бы не играл в студенческие годы»

– Что для вас стало самым ярким событием в жизни?

– В частности, концерт Майзенберга и Саца, где они играли фантазии Рахманинова. Сац, помню, говорил, что лучше поле картошки перекопать, чем один сольный концерт сыграть. Потому что это очень тяжело. Он мне рассказывал, такое концерты Гилельса и Рихтера.

И самое сильное впечатление, наверное, было, когда я услышал шубертовский цикл Петера Шрайера. Голос маленький, а он пробивал зал, он пел два пиано, а пианист играл три пиано. Вот это мастерство! Вот это произвело на меня неизгладимое впечатление, до слез. Не забуду, как играл Михаил Васильевич Плетнев. Понимаете, так много пианистов, а музыкантов единицы. Вот чтобы звук отразился в душе, аккуратненько.

– Где вы работали до отъезда в Китай?

– Как сказал Конфуций, найди себе дело по душе, и тебе не придется работать ни дня в своей жизни. Для меня музыка – это не работа, поэтому я, наверное, счастливый человек. Если серьезно, то в Казани где только я не работал. Нет ни одного ресторана, где бы я не играл в студенческие годы. Это нормально, нужно было выживать, и это очень большая школа.

Потом я много лет работал в гостевых домах нашего правительства. Играл разную-разную музыку. Это тоже воспитывает, потому что однобокость мешает. Человек должен уметь и эстраду играть немножко, и джаз – хотя бы понимать, что это такое, рок.

– Как вы стали «салонным музыкантом» у главы республики?

– Я много лет играл на рояле в одном популярном заведении города. Как только он заступил на свой пост, меня к нему пригласили, он пожал мне руку и сказал: «Давай, работай». Потом это было на протяжении 15 лет. Помнится, я уезжал работать в Марокко, а когда приезжал в Казань, меня снова приглашали в гостевые дома правительства.

А сейчас у меня другие задачи. Вообще я не сделал какой-то громкой карьеры как концертирующий пианист. В моем возрасте больше нужно думать о том, что я могу отдать ученикам и что могу рассказать о музыке другим людям. Такая передо мной стоит задача. Если людям это нужно, этого достаточно.

«Мы часто обижаем людей, а просим прощения у Бога»

– Как вы начали преподавать в университете Лояна?

– Это произошло по воле случая. Когда я был в качестве члена жюри на очередном конкурсе-фестивале «Триумф», ко мне просто подошли люди и предложили работать в Китае. Это было в 2019 году. Тогда этот университет еще считался педагогическим, а теперь, насколько я знаю, у них появилась консерваторская направленность. Сейчас я жду официального приглашения в Чанчжоу, это более крупное, чем в Лояне, учебное заведение, где мне предстоит обучать уже не студентов, а преподавателей. Что-то вроде курсов повышения квалификации педагогов.

А студентов на обучение, вероятно, я смогу брать уже избранных. Эта новая ниша кажется мне очень интересной. Я надеюсь, что это произойдет, хотя китайцам свойственно много говорить и иногда не выполнять обещания. Вообще они молодцы, ведут правильную государственную политику. Для них неважно, китаец ты или иностранец, – если ты что-то умеешь, тебя поддержат.

– А как китайцы относятся к национальной культуре?

– Они обожают свою культуру. Это в крови у каждого китайца. Они называют свою страну «чжун го» – срединное государство. Для них есть Китай и все остальное. А у нас принято обесценивать собственное наследие, посматривая то в сторону Франции, то в сторону Америки. Китайцы не сохраняют, как мы, культурные традиции. Они у них есть и будут, и всегда были. Не надо ничего сохранять, нужно дать возможность.

В Китае приходит, допустим, студент, классику играть не может, а как начинает напевать китайскую мелодию, за душу берет. Нам нужно чаще ездить в деревню, чисто говорить на своем языке, не смешивая с русскими словами. Я вот ни дня татарскому языку не обучался, мама – вообще мишарка, но я владею родным языком. Когда я был маленький, к нам приходил Айрат Арсланов и читал. Я слушал с замиранием сердца. Ничего не понимал, но осознавал масштаб личности.

Татары всегда были скромными людьми, и мелодика у нас грустная, исторически так сложилось. Еще милосердие должно быть к себе и к другим.

– В чем проявляется милосердие к себе?

– Я стараюсь просить у Всевышнего избавить меня от гордыни. Чтобы, не дай Бог, когда тебя похвалили, не подумать, что действительно чего-то добился в этой жизни. Когда Рихтера спросили, доволен ли он тем, что сделал, он вообще заплакал. В отличие от одного нашего маститого коллеги, который в интервью заявил, что он всем доволен.

Еще мы часто обижаем людей, а просим прощения у Бога. Просить прощения у человека тяжело. Почему семейные отношения рушатся? Потому что мы не умеем двигаться, где-то уступать. Говорят, сейчас мир такой. Мир всегда одинаковый, просто история идет по спирали. Я больше, наверное, мультикультурный человек. Когда я слушал чтение Корана детишками в Турции, у меня бегали мурашки, когда захожу в костел, меня тоже пробирает.

– Вы думали об эмиграции?

– Когда после окончания консерватории в 90-е годы я уехал в Австрию, грешен, да, думал. Прошли годы. Я там пожил, здесь, намучился. Попробуй хотя бы один день за квартиру не заплатить. Внешне все чинно-благородно, а внутри не так радужно. И в Европе, и в Америке – бомжи, бандитизм.

Почему мне так близок Китай? Потому что я советский человек. Я помню, как у нас в парках играли в шахматы, как старики во дворах сидели. Теперь в парках все красиво – деревца, газоны ухоженные, молодежь на самокатах ездит, а стариков почти нет. Я горжусь тем, что мое детство прошло в советское время, и я никогда не хотел эмигрировать, хотя возможности остаться за границей были.

Понимаете, как бы ты ни выучил английский, все равно ты будешь для них чужим. Я абсолютно городской человек, но чувствую душу своего народа. Каждый раз, возвращаясь в Казань, услышав татарскую речь, я понимаю, что это мои родные люди, у меня наворачиваются слезы на глаза. С годами это чувство все острее. Когда меня спрашивают о цели в жизни, я говорю, что хочу с позволения Всевышнего успеть оставить что-то полезное после себя, дать что-то ценное миру. Чтобы вспоминали добрым словом.

Айсылу Хафизова, «Миллиард.Татар»