«Главный герой “Сердца пармы” отказывается идти на Казань – он живет с татарами в мире»

«Сердце пармы» – фильм о столкновении христианства и язычества»

– Было много случаев, когда писатели приходили на премьеру экранизации своего произведения, но через полчаса просто вставали и уходили из зала. У вас с «Сердцем пармы» такого не случилось?

– Экранизация – сложный процесс. Это перевод из одной художественной системы в другую, который всегда сопряжен с определенными потерями, изменениями или даже дополнениями. К ним надо относиться с пониманием. Мое главное требование к фильму состоит в том, чтобы фильм был интересным сам по себе. Как говорил Тирион Ланнистер в «Игре престолов», «нет ничего лучше хорошо рассказанной истории». И неважно, отличается ли она от романа-первоисточника. С «Сердцем пармы» получилось именно так: это хорошая история.

– Если взять основной посыл, ядро вашего романа и сравнить его с посылом фильма – велика ли будет разница? То, что вы закладывали в текст, находит свое продолжение в фильме?

– Сохранился и посыл, и эстетический бэкграунд. «Сердце пармы» – фильм о столкновении христианства и язычества. В христианстве не существует концепции судьбы. Христианин наделен свободой воли, следовательно, сам выстраивает свою жизнь; для него нет рока, фатума или предопределенности, зато есть грех – неправильное решение. А для язычества судьба – ключевое понятие. Язычник взаимодействует со множеством богов и зависит от них, он не имеет свободы воли, следовательно, подчиняется судьбе – зато избавлен от греха, так как не виноват в своих поступках.

Но как поступать князю Михаилу, главному герою моей истории? Он правит языческим княжеством, в котором люди не воспринимают злодеяние как грех. А князь должен защитить язычников от единоверцев. Что делать? Предать свою веру или предать свой народ? И князь находит идеальный выход, в котором совмещается и судьба, и свобода воли: надо принять бой, зная, что будешь побежден. Однако такой бой можно принимать только во имя какой-то очень важной вещи. А что это за вещь? Для князя – его земля. Своя земля – больше, чем просто родина. Это место, которое формирует твою жизнь и нравственность, одаряя тебя любовью.

Все эти размышления есть и в романе, и в фильме.

– Когда вы начинали работать над романом, почему вас захватил именно момент формирования империи?

– Я начал писать роман в 1995-м году, а закончил в 2000-м. Ни про какую империю я тогда не думал и руководствовался совсем иными соображениями: занялся модернизацией жанра. Исторический роман образца ХХ века к тому моменту уже стал неадекватен времени. Эпоха требовала другого художественного языка. И я решил синтезировать исторический жанр с жанром фэнтези.

У фэнтези есть свои каноны. Возьмем для примера «Властелина колец». Действие происходит в вымышленном мире. Судьба героев зависит от сверхценного артефакта – Кольца Всевластья. Сюжет является квестом – описанием путешествия. И так далее. Эти каноны фэнтези я применил к истории Северного Урала XV века, но наполнил не вымышленным, а реальным содержанием. Квест – это военные походы князей, случившиеся в том столетии. Сверхценный артефакт – легендарный идол Золотая Баба, про него на Урале знают все. А вымышленный мир – мифологическая вселенная уральских финно-угров, народов коми и манси со всеми их богами, демонами и заклятьями.

Кое-что я, конечно, придумал, чтобы связать сюжет, но эти придумки – стилизация под уральский фольклор и бестиарий. Например, я придумал ламию. Это не древнегреческое чудовище. И не ведьма. Это человеческая ипостась Золотой Бабы. Ее имя (Тичерть) созвучно названиям старинных уральских городков Сысерть, Бисерть и Кишерть. А термин «ламия» созвучен названиям речек Тальтия, Ария и Лопсия. И все остальные фантастические элементы романа тоже являются художественной реконструкцией, а не вымыслом одичавшего фантазера.

Модернизация исторического жанра через фэнтези получилась удивительно плодотворной: роман – двадцать лет бестселлер. Оказалось, что об истории можно рассказывать с волшебством и чудесами, причем история остается историей: читателю и зрителю понятно, что и как происходило на самом деле. Ну а если кого-то новый формат не устраивает – так старый формат никто не запрещал.

«Не в Казани рассказывать, что сложение Московского государства было мирным и добровольным»

– А как вы относитесь к критикам, которые требуют исторической достоверности от книг и фильмов, снятых в историческом жанре? У многих найденные несоответствия вызывают крайне резкую реакцию.

– Знаете, давайте пробежимся по историческим событиям. В городке Усть-Вымь на зырянской реке Вычегде правит русский князь Ермолай. Вогульский князь Асыка нападает на Усть-Вымь, убивает Ермолая, а по пути и епископа Питирима. Сын Ермолая Михаил отправляется княжить в городок Чердынь на пермяцкой реке Колве. Он княжит мирно. Московский князь присылает к нему епископа Иону. Иона устраивает крещение чердынцев в водах Колвы. Московский князь требует от Михаила устроить поход за Урал на вогульский городок Пелым – столицу князя Асыки. Михаил отправляется в этот поход, берет в плен Асыку, но Асыка исхитряется сбежать. Московский князь требует от Михаила идти с ним в поход на Казань. Михаил отказывается воевать с татарами – Чердынь живет с ними в мире. Москва посылает на Чердынь карательное войско князя Пёстрого. И так далее. Все эти реальные события отражены и в романе, и в фильме. Так что «Сердце пармы» – вещь совершенно историчная. Но про историю рассказано по-новому. Языком XXI века.

Мы не требуем от учебника истории метафор, диалогов и описаний природы. И глупо требовать от романа (фильма) сухости научного текста. Для историка главный инструмент – факт. А для художника – образ. Чтобы образ получился адекватным, можно немного отступить от факта – лишь бы не нарушалась структурная основа истории. Поясню на примере фильма. Войско московитов одето в красные кафтаны. Это не стрельцы, никто московитов стрельцами и не называет, но кафтаны похожи. Зачем так сделано? А надо почувствовать картинку, когда красное московское войско идет на Чердынь по зеленому полю. Это не люди идут по траве, а течет кровавая река – грозный символ ближайшего будущего. В общем, не стоит считать художников невеждами. Надо думать о причинах художественного выбора.

– Культура, искусство, историческая наука сейчас во многом рассматриваются с позиции идеологи. Как в этом контексте воспринимается ваш роман?

– И роман, и фильм появились до нынешней ситуации; тогда никому и в голову не приходило натягивать на все политические подштанники. К такой практике я отношусь как к спекуляции, но понимаю, что она неизбежна.

Просто надо знать историю, а не пропагандистские мифы. Не в Казани рассказывать, что сложение Московского государства было мирным и добровольным. И не на Урале рассказывать о мирном и добровольном крещении – из шести первых уральских епископов двое были убиты, третий сошел с ума. Да, так было, и ничего уже не поделать. Относиться к этому надо с мудростью человека культуры, а не с истеричностью глупца, который ничего не может изменить в дне сегодняшнем и потому изменяет в далеком прошлом.

– Любопытно то, что каждый увидел в этом произведении что-то свое. Я встречала в том числе претензии некоторых публичных спикеров к вашему роману – того же Холмогорова. А «Царьград» вообще назвал экранизацию «идеологической диверсией против русской имперской идеи».

– Вот это и есть спекуляция. XV век в России – рановато для империи. Новгород еще отбивается от Москвы, а про Сибирь в Москве и не слыхали. Есть Великий князь Иван III (а не царь Иван Грозный), и есть удельный князь Михаил Великопермский, который спокойно подчиняется сюзерену и принимает священнослужителей из столицы. Конфликт случается, говоря современным языком, при столкновении унитаризма с федерализмом, а не имперцев с сепаратистами. Так что нынешние имперцы похожи на эксгибиционистов, которые при любом удобном случае демонстрируют свои сомнительные достоинства, хотя никто их об этом не просит.

«Когда будущее татар или башкир будет формироваться в Казани или в Уфе, тогда в литературе появятся и проекции этого будущего»

– Во время одного из недавних походов в кинотеатр меня зацепило то, что все новые трейлеры российского кино – это события прошлого, возврат в XIV век, в СССР и так далее. Ничего нового, очень мало настоящего. Это симптом чего, на ваш взгляд?

– Это большая проблема не только кинематографа, но и российской культуры в целом. В нормальной ситуации распределение произведений примерно следующее: 50% – о современности, 25% – о будущем и 25% – о прошлом. В российской культуре примерно 75% произведений – о прошлом, немного – о настоящем, а о будущем практически ничего нет. Дело в том, что культура и общество находятся в глубочайшем кризисе. Мы смотрим в прошлое, потому что не видим будущего. Да и прошлое-то нам не интересно, интересны только тираны – Иван Грозный, Петр I и Сталин. Видимо, собираемся повторить.

– Встретила недавно интересную мысль о том, что у татарского и башкирского народов якобы «нет будущего», потому что у татар и башкир нет фантастики как жанра в кино, литературе и театре. А научная фантастика – это и есть взгляд в будущее. Согласны ли вы с этим?

– Как-то странно это слышать… Во-первых, в России в целом фантастика не на взлете. Во-вторых, в нашей москвоцентричной державе все решения принимает Москва, а ее интересует только она сама. Когда будущее татар или башкир будет формироваться в Казани или в Уфе, тогда в литературе появятся и проекции этого будущего, то есть национальная прогностика. Жанр является социально обусловленным форматом искусства. Разве без юстиции появился бы детектив? Разве без свободы появился бы вестерн? Так что отсутствие национальной фантастики лишь симптом отсутствия национального самоопределения. А у такого великого народа, как татарский, оно должно быть непременно.